Федор Лукьянов: Безразличный Обама
Спор о том, что первично во внешней политике — ценности или интересы, относится к категории вечных.
Особенно он обостряется в переходные эпохи, когда непонятно, какой линии поведения на международной арене следует придерживаться. Никакой из подходов в чистом виде не работает, вот и начинается жаркая дискуссия о том, кто предал идеалы, а кто, напротив, из-за идеологической зашоренности упустил возможности. Понятно, что в полемическом задоре позиции заостряются, а точка зрения оппонента охотно низводится до линейной схемы. Последнее свойственно многим полемистам, но в большей степени тем, кто отстаивает ценностный подход — осознание моральной правоты всегда придает сил. Реальность, однако, такова, что как раз линейные схемы сегодня меньше всего способны объяснить происходящее в хаотично и непредсказуемо развивающемся мире.
Непонятно, почему эти базовые понятия — ценности и интересы — противопоставляются. В подлинной политике они связаны неразрывным образом, поскольку формулирование интересов — это не некое абстрактное упражнение, а осмысление происходящего вокруг, исходя из культурно-идеологических представлений, присущих данному политику или группе. Иными словами, ценностный багаж как раз и определяет то, как воспринимаются интересы.
Думаю, ни у кого нет сомнений в том, что ни одна страна не проводит внешнюю политику, исходя из альтруистических соображений, только ради того, чтобы расширить сферу распространения какой-либо системы взглядов. Исключения бывают, но они крайне редки и краткосрочны и связаны с революционными периодами, когда к власти приходят фанатичные представители той или иной идеологии. Например, большевики на самом раннем этапе существования Советской России или сторонники аятоллы Хомейни сразу после исламской революции в Иране. Но очень скоро идейный пафос во внешней политике замещается преследованием прагматических интересов, даже если внутри страна продолжает руководствоваться радикальными взглядами.
От Соединенных Штатов всегда ожидают особого внимания к ценностям, поскольку и политика, и сама американская государственность с момента ее основания опирается на мощный идейный, ценностный фундамент. США — идеологическая общность, возникшая не на этнической основе, как большинство современных национальных государств, а на базе определенных представлений, которые заведомо воспринимались как более прогрессивные, чем у остальных. Это определяет миссионерский настрой политики Соединенных Штатов, их уверенность в том, что они имеют право оценивать курс других народов и государств в категориях «правильный — неправильный». Однако подобный подход отнюдь не означает, что в своих действиях на мировой арене Америка руководствовалась только ценностными категориями, напротив, США неизменно проводят прагматичную, «реальную» политику, нацеленную на достижение необходимых для национального развития результатов.
Современные дискуссии о ценностях и интересах отражают тот факт, что очень многие до сих пор находятся под обаянием «холодной войны» — крайне интересного и важного периода в истории международных отношений. Постоянное стремление спроецировать тогдашние подходы на сегодняшнюю ситуацию вызваны, прежде всего, тем, что противостояние 1940-х — 1980-х годов породило очень простую и логичную систему мирового взаимодействия, которая, будучи весьма опасной и жесткой, не требовала от политиков особенного интеллектуального напряжения. Правила и модели поведения предопределялись наличием двойной конфронтации — военно-стратегической (ядерное сдерживание) и идеологической (борьба «социалистического лагеря» против «свободного мира»). По сравнению с сегодняшней многослойной международной ситуацией, в которой нет ни четких правил, ни постоянных союзов, ни идеологической стройности, та эпоха выглядит просто образцом упорядоченности, что вызывает даже некое подобие ностальгии.
Уникальность «холодной войны» состоит в том, что идеология и геополитика сплелись самым тесным образом, между ними не существовало противоречий. Такого не было предшествующие несколько столетий (с момента появления в Европе национальных государств и превращения религиозных войн в межгосударственные конфликты), и, вероятнее всего, не будет и впредь. Но опыт «холодной войны» столь ярок, что многие и теперь мечтают о том, чтобы его воспроизвести. Это, однако, нереально. Органическое совпадение военно-политического и ценностного компонента было возможно в ситуации, когда идеологии являлись частью мировой системы координат, а идейная ориентация сливалась с военной и экономической мощью в единый кулак, противодействующий соперничающему кулаку из тех же составных частей.
С концом «холодной войны» идеология перестала служить критерием устройства мира, прежняя выстроенная конструкция стала расползаться во все стороны. Претензия на универсальность определенных ценностей (либеральных) натолкнулась на стремительно возрастающую диверсификацию глобальной политики, эмансипацию государств, которые прежде были связаны блоковой дисциплиной — формальной или неформальной. А повсеместное распространение демократических процедур продемонстрировало, что в обществах другой культуры или уровня развития их наполнение может быть совершенно иным. И попытки их силового навязывания, которые предпринимались в начале XXI века, приводили не к тем результатом, на которые рассчитывали, исходя из опыта «холодной войны» и победы над коммунизмом.
Барака Обаму обвиняют в том, что, увлекшись «перезагрузками» с Кремлем, он отказался от ценностного подхода и стремится заключать сделки, закрывая глаза на состояние демократии и прав человека в России. В этом одни видят слабость, другие — глупость и наивность. Впрочем, если попробовать непредвзято оценить отношение нынешнего Белого дома к Москве, то легко прийти к выводу, что его главная составляющая — это безразличие. Слегка утрируя, можно сказать, что Обаме все равно, что будет в России. Будучи реалистами, он и его соратники понимают, что той угрозы, которую нес Советский Союз, Россия не сможет нести больше никогда — она кратно слабее, и тенденция понижательная. При этом Россия слишком велика и своеобразна, чтобы Вашингтон имел реалистичную надежду ее трансформировать в выгодном для Запада ключе. Если Москва когда-то и придет к умозаключению о необходимости стратегического сближения с Западом, то только сама и под воздействием объективных экономических и геополитических обстоятельств, но не в результате давления на нее из Вашингтона или Брюсселя. В то же время Россия и в нынешнем, и в будущем виде, даже если ее существенного усиления не произойдет, сохранит — хотя бы в силу своего географического положения и остающихся рычагов — способность влиять на процессы и территории, представляющие для США жизненный интерес.
Из этого вытекает сугубо инструментальная тактика. Россия нужна для того, чтобы Америка могла решать некоторые очень конкретные задачи. Фактически повестка дня свелась к взаимодействию по поводу локальных конфликтов — Сирии, Афганистана, Ирана, возможно, КНДР. Все это — классическая дипломатическая работа того типа, как велась сто, пятьдесят лет назад и будет вестись всегда. И все. Никаких иных планов в отношении России у сегодняшнего Вашингтона нет и, рискну сказать, быть не может. Америка сейчас не в том состоянии, чтобы заниматься грандиозными прожектами переустройства мира или даже отдельных государств — неутешительные результаты недавних попыток можно видеть по всему Ближнему Востоку. А если речь идет только о достижении ограниченного числа конкретных результатов — американская традиция сотрудничества с режимами, бесконечно далекими от системы ценностей Соединенных Штатов, более чем богата.
Критики Обамы почему-то исходят из того, что Америка должна что-то сделать для изменения ситуации в России. Такое предположение имело бы основания, если бы Россию, как СССР, воспринимали в качестве источника очень большой угрозы. Но поскольку этого нет и не будет, факелоносцем свободы ради свободы США не станут, просто незачем. В «холодную войну» ценности были одним из элементов арсенала острого противостояния, но когда оно прекратилось, использовать их как оружие уже не обязательно.
Существует один сценарий, при котором ценностная самоидентификация может вновь послужить основой для консолидации политического Запада на новой основе. Вполне очевидно, что главным полем противостояния в XXI веке будет экономика, а не поле военной битвы. За последние пару лет Вашингтон выдвинул две инициативы, которые — в случае успеха — могут изменить глобальный ландшафт. Это идея Транстихоокеанского партнерства (зона свободной торговли США и их партнеров в Азии) и Трансатлантической зоны свободной торговли (Северная Америка плюс Евросоюз). Понятно, что главным «адресатом» является Китай, рост которого вызывает опасения у всех. Подобное мегаобъединение вполне может диктовать КНР правила поведения на рынках, а именно способность навязывать экономические правила игры является сегодня залогом доминирования.
Так вот идейной основой такого проекта могут вновь стать западные ценности как определенный маркер принадлежности к клубу. Вот тогда перед Россией встанет по-настоящему сложный вопрос — как вести себя и к какому из новых «полюсов» присоединяться, ведь чтобы лавировать с выгодой для себя на фоне подобного противостояния гигантов у Москвы просто может не хватить веса и ресурсов. Но это — объективные экономические процессы, которые будут проходить вне зависимости от того, станет ли администрация США клеймить скатывание России к авторитаризму или нет.
