| Огонёк

Михаил Федотов

Про корни

У моего генеалогического дерева совершенно юридические корни — папин отец был нотариусом, мамин папа — адвокатом. И я с малолетства совершенно нормально воспринимал, когда по телефону бабушка отвечала: «Алексан Саныч в тюрьме. Виктория Эммануиловна в суде». Отец был человеком удивительным. Пошел на фронт как военный юрист, а стал командиром стрелкового полка. В его военных документах я нашел наградной лист ко второму по счету ордену Красной Звезды. Написано, что майор Федотов при форсировании Одера «проявил исключительный героизм, мужество и отвагу» — короче, настоящий вояка. Но есть и другой документ — лета 45-го года, когда все уже думали о демобилизации: «Майор Федотов — дисциплинированный, культурный, вежливый, исполнительный офицер… — а дальше: — Совершенно невоенный человек. В мирных условиях целесообразно использовать в народном хозяйстве». (Смеется.) Вот таким я его и помню. Исключительно дисциплинированный, очень аккуратный — в одежде, в бумагах, в соблюдении тайминга. От папы у меня, например, руки — растут с правильной стороны: могу и табуретку починить, и проводку, и замок вставить… Папа был красавец. Мама была его третьей женой, с 20-летней разницей в возрасте. Когда мама с ним познакомилась, он заведовал юридической консультацией. Она пришла туда стажеркой и поспорила с другой стажеркой, что соблазнит заведующего. И соблазнила! Так что мне, в отличие от многих, известен день, когда я был зачат — в новогоднюю ночь. Мамины родители уехали встречать Новый год, комната в огромной коммуналке на углу Гоголевского бульвара и Гагаринского переулка была пуста. И вот на следующее утро они возвращаются — интеллигентные люди, папа-адвокат, мама у скульптора Бурделя в Париже училась ваянию,— открывают дверь, а там человек стоит. На 20 лет старше их дочери. В пижаме…

Мама ушла только в этом году, чуть-чуть не дожив до 90. Она была о-го-го как хороша! Всем кружила голову! Последний роман у нее случился три года назад — возлюбленный был примерно одного с ней возраста. Так что это был такой роман… не в письмах, а в телефонных разговорах. Писать, к сожалению, мама не могла, она уже плохо видела. Зато наговорила книгу воспоминаний — я хотел издать ее к маминому 90-летию, но теперь спешить, увы, некуда. Она была абсолютно искрометная… После расставания с папой больше не выходила замуж, но всегда рядом был ее друг, коллега. Это была настоящая большая любовь. И когда его не стало, у мамы что-то внутри сломалось — она потеряла вкус к жизни.

Про детство

 Об отце всегда говорили: «Александр Александрович у нас барин». В нем сочетались благородство и широта натуры. Однажды родители решили купить автомобиль — оба адвокаты, иногда у них бывали хорошие гонорары. Нашли объявление в газете. Какой-то академик умер, и его дети или внуки продавали машину, чтобы на вырученные деньги съездить на Кавказ или в Крым, отдохнуть. Отец посмотрел на машину и сказал: «Угу. Значит, какая, вы говорите, цена?» Ну, условно скажем, они говорят: «Шесть тысяч». Отец говорит: «Пять пятьсот». Те: «Нет. Мы посчитали, нам не хватит на дорогу. Нужно именно шесть». Отец: «Пять пятьсот или я ухожу».— «Шесть».— «Все, я ушел». Берет маму под ручку и уходит. Садятся в такси. Папа говорит: «Ну хорошо, а теперь едем в «Метрополь» обедать». И обедают — на вполне сопоставимую сумму. В доме всегда было абсолютно спокойное отношение к деньгам: нет денег — переживем, есть деньги — шли в ресторан, приглашали друзей. Готовила тетя Поля — няня моей мамы. Добрый ангел нашей семьи, прожила с нами всю свою жизнь. До сих пор помню, как сижу у нее на руках,— мне, наверное, года два,— и смахиваю с ее плеча кухонное полотенце: оно было какое-то влажное, волглое…

Про учение

 Я был мальчиком из интеллигентной семьи, на дворе была оттепель, и все политические разговоры — о Сталине, о ГУЛАГе — все это было. Я увлекался литературой — писал стихи, ходил в литературный кружок во Дворец пионеров на Ленинских горах. Собирался поступать в Литературный институт, но туда не брали без трудового стажа. Поступил на юрфак МГУ. Благодаря литкружку я познакомился с Андреем Монастырским, Львом Рубинштейном, Вадимом Делоне, Юлей Вишневской, Володей Буковским… В общем, диссидентская среда. И в 68-м меня отчислили с дневного отделения. Было так: мы пришли к зданию Мосгорсуда, там судили наших товарищей — Алика Гинзбурга, Лешу Добровольского, Юру Галанскова и Веру Лашкову. Сегодня это назвали бы пикетом. Нескольких ребят из нашей компании забрали. Командовал этим некий старшина милиции. Он оказался со мной рядом в вагоне метро, когда мы ехали домой. И я, студент-юрист 2-го курса, достал Уголовный кодекс и стал ему зачитывать, что полагается за незаконное задержание. Говорил: «Вы нарушили советские законы и будете за это отвечать». Доехали до «Кропоткинской», я сказал «до свидания», тут он меня схватил за руку и повел в комнату милиции. В рапорте значилось, что я угрожал расправой, но я настаивал, что разъяснял положения советского уголовного и процессуального законодательства.

Про дружбу

 Чтобы перестать быть моим другом, нужно умереть — я терял друзей исключительно по этой, чисто физической причине. Мой ближний круг сформировался в 70-80-х — в студенчестве и когда я работал в юридическом институте. Чаще всего собирались на моей кухне. Иногда совершенно неожиданно. Однажды я принимал экзамен в институте и попался студент — интересный, умный, как-то неординарно отвечал. Разговорились… Я вообще легко схожусь с людьми. И вечером этот студент уже пил чай у меня дома. Мы друзья по сей день, имя его вы наверняка знаете — Юрий Батурин. Второй друг юности — Михаил Краснов, он был помощником президента по правовым вопросам. То есть на моей кухне сидели ключевые фигуры российской политики 90-х. С годами появились новые друзья, и со всеми я абсолютно счастлив. Эти люди — мой дом, такой улиткин домик, который я всегда ношу с собой.

Про любовь

 Я сейчас женат третьим браком и живу в нем уже 35 лет. Первые два были такие… пробные, студенческие. Никакого следа не оставили. В этом смысле я, безусловно, пошел по папиным стопам. (Смеется.) Влюблялся многократно. И у каждой влюбленности были совершенно конкретные позитивные результаты: я писал стихи, песни, у меня был прилив творческой энергии. Негативным результатом, конечно, были страдания моей жены. Но она относилась к этому спокойно: знала, что пройдет. И была абсолютно права. Я приезжал из очередной командировки, привозил стихи. Жена говорила: «Понятно. Опять влюбился». (Смеется.) Но не зря мы столько лет вместе. Это и есть любовь — огромная, фантастическая любовь. Все, кто меня знает, всегда говорят: «Ты хороший парень, но жена у тебя лучше».

Про важное

 Одна из аспиранток, прочитав какую-то мою заметку, написала: «Михаил Александрович, мне страшно за вас». А я ей ответил: «Варечка, Вы неправы. Я живу, руководствуясь тремя принципами. Первый: поступай так, как будто ты живешь в нормальном демократическом правовом государстве. Второй: будь абсолютно уверен, что не нарушаешь закон. И третий: ничего не бойся».

Про успех

 Почти всего, чего хотел, я добился. Я хотел, чтобы в моей стране была свобода печати. Еще в кандидатской диссертации в 76-м году я писал, что нужно принять Закон о печати, обеспечить права журналистов. В 90-м году, в мае или июне, позвонил мне Полторанин, которого за день до этого назначили министром печати, и сказал: «Миша, я тебе предлагаю поработать в Министерстве печати. С 1 августа вступает в силу закон «О СМИ», который вы с Батуриным написали, кто-то должен его реализовывать». Понимаете, тысячи моих коллег-правоведов пишут в диссертациях «нужно то, нужно это», а мне посчастливилось и написать закон, и привести его в действие, и увидеть результат, чтобы понять то, чего не понимал раньше. Вы думаете, меня когда-то интересовало чиновное кресло? Для меня всегда имело значение только то, поможет ли оно дотянуться до выключателя, чтобы включить свет. Во всех смыслах.

Про свободу

 Я считаю себя свободным человеком. Но и дисциплинированным, соблюдающим установленный порядок. Никогда не пойду на нарушение закона, даже в мелочах. И чего-то я, находясь на определенной должности, высказывать не могу — это правила, я их соблюдаю. Но свобода для меня — абсолютный приоритет. В России свобода всегда себя чувствовала довольно скверно и сейчас чувствует себя точно так же. У нас она похожа на воздушный шарик — время от времени его сдавливают, но в другом месте сразу выпячивается грыжа. Иногда наоборот: сначала появляется грыжа, а потом ее начинают сдавливать. Например, Болотная — это грыжа, которая была неожиданной, но абсолютно закономерной. Так стало разрастаться пространство свободы. В этой ситуации нужно не сдавливать, а напротив, создавать для него место. Но не слишком резко. Резко — это как открыть бутылку шампанского, которое стояло на солнце. Будет море пены, а шампанского не будет. Моя идея как раз в том, чтобы не закручивать, а откручивать гайки, постепенно расширяя пространство свободы. Нужно сдвигать вектор гражданской активности с абстрактного протеста на созидание конкретных норм жизни, институтов, традиций… Слышит ли меня власть? Не всегда. Но в этом я пеняю только на себя. Значит, плохо говорю. Значит, не убедителен, не доделал чего-то.

Про Бога

 В церковь я пришел в абсолютно сознательном возрасте и крестился уже взрослым человеком. Кстати говоря, крестился в Париже, в храме Александра Невского на улице Дарю. Для меня вера связана в первую очередь с надеждой на то, что Господь все правильно устраивает и в конечном итоге добро побеждает зло. И я вижу даже конкретные знамения, которые Он посылает России. Но одновременно дает всем нам свободу воли. Господь — не кукловод в цирке марионеток. И моя задача в том, чтобы честно выполнить свою миссию и представить Ему подробный отчет о проделанной работе.

Про страх

 Боюсь болезни — близких, своей собственной, всего, что делает меня бессильным. А что касается работы, дела, которым я занимаюсь,— там бояться ничего нельзя. Будешь бояться — ничего не сделаешь. Страха нет, есть опасения, что будут сделаны новые ошибки. Их уже сделано слишком много — пора начать исправлять. Многое было сделано просто впопыхах, кое-как, так это и выглядит. Вот, например, закон об этих самых иностранных агентах — ну… извините. Цель-то, как она была провозглашена Путиным,— абсолютно правильная: общество должно знать, откуда НКО получают деньги и на что тратят. Причем я предлагал не делать различий между источниками средств. Если на американские деньги российское НКО кормит бомжей — это плохо? Хорошо. А если оно за российские деньги готовит террористов? Это плохо. Значит, дело не в деньгах, а в том, на что они идут. На это президент мне возразил: «Нет. То, откуда деньги,— имеет большое значение. Они же не просто так их дают». Пусть так. Значит, НКО, получающие иностранные гранты, должны, может быть, отчитываться чаще, или публичнее, или подробнее. Но при чем тут ярлык иностранного агента? Мы же не называем, скажем, ВЦИОМ правительственным агентом… Так давайте отчитываться, чего проще? Я готов отчитываться по своим расходам и доходам хоть каждый день.

Про деньги

 Больше всего люблю тратить на билеты в театр, на поездки, на всякие шуруповерты и гаджеты. На все, чего хочет моя жена, трачу с удовольствием. Она хочет кофточку — никаких проблем. Две кофточки? Да хоть три! Пока деньги есть — пожалуйста. Когда не останется, будем думать, как заработать. У жены как раз отношение другое — «не трать, это на черный день». А я говорю: «На черный день мы еще заработаем». Деньги надо тратить, ну, или раздавать. Помню, в начале 2000-х в качестве председателя правления блока «Гражданское общество» в фонде Сороса я исповедовал два принципа: первый — ни один доллар, попавший в Россию, не должен уйти обратно в Америку; и второй — ни один доллар не должен быть потрачен на глупости. Только на дело. Хотя свои деньги с удовольствием трачу на покупку ненужных вещей, обожаю рыться на барахолках — недавно купил лорнет. А в Ереване нашел складную линейку для измерения в аршинах и вершках. Сделана, кстати говоря, в Англии. Ей больше ста лет, точно.

Про детей

 Дети должны соответствовать духу дома, семьи. И наши дети это прекрасно чувствуют. Знают, что наши друзья — их друзья, и наоборот. Знают, что дом должен быть открытым, что дом должен быть интеллигентным. Это значит — здесь интеллигентные отношения между обитателями, здесь берегут письма и фотографии родителей, читают книги, не смотрят телевизор, говорят не только о погоде и детском питании, а еще и об искусстве, о политике, о судьбах других людей. Я детей не идеализирую — каждый прошел через свой трудный возраст, дочка — раньше, сын — позже. Дочка и ее муж — юристы, занимаются интеллектуальной собственностью. Это высшая математика, стратосфера юриспруденции. Сын в юности хипповал, рассекал пространство на скейтборде, в штанах шириной в Черное море. Я, конечно, опасался, что он попадет под машину, разобьет голову… В конечном итоге он мне эту доску подарил на день рождения — снял с нее ролики, наклеил наши с женой фотографии и повесил на стену. Теперь он по будням — директор по развитию в серьезной фирме, а по выходным — диджей в клубе.

Три слова о себе

 Я веселый и общительный. Я аккуратный — в поступках и в словах. Безусловно, открытый — ничего не держу за пазухой. Не скажу, что азартный, скорее — упорный. Но никогда не иду напролом — против ветра ходят галсом.