Игорь Бунин, Алексей Макаркин

| Ведомости

В нынешнем курсе сосуществуют и реакционная, и технократически-реформаторская линии

Политический курс, проводимый Кремлем, вызывает много вопросов — настолько он отличается от привычных представлений о либерализации и реакции, воспринимаемых как комплексные явления. Известно, что в российской истории периоды реформы традиционно сменяются периодами реакции. Дней Александровых прекрасное начало сменилось временами Священного союза, в которые молодой царь-идеалист превращался в пушкинского «кочующего деспота».

После гибели неуверенного в себе реформатора Александра II пришел его сын, без сомнений веривший в православие, самодержавие и народность. Оттепель шестидесятых предшествовала брежневскому стремлению сохранить застойный статус-кво любой ценой.

Реакционная волна

Нынешний властный курс носит более сложный и неоднозначный характер. Во-первых, в нем очевидна реакционная альтернатива несмелым попыткам выстроить диалог с обществом в медведевское президентство. Действительно, в пользу этой концепции можно найти немало аргументов. Россия все больше самоизолируется от Запада, принимая в рамках реакционной волны (в которую быстро превратилась волна консервативная) одно за другим решения, воспринимаемые в Европе как средневековые, совершенно не вписывающиеся в международный мейнстрим — но зато способные понравиться традиционалистскому большинству внутри страны.

Закон о борьбе с иностранными агентами напоминает о маккартистских временах, которые уже давно морально осуждены американским обществом. Закон о запрете пропаганды (а по сути, любого публичного самовыражения) сексуальных меньшинств противоречит трактовкам прав человека, как минимум последние пару десятилетий общепринятым в странах западной демократии. Пребывание девушек из Pussy Riotв колонии воспринимается на Западе как вопиющая несправедливость — законы, предусматривающие реальные сроки лишения свободы за подобные деяния, являются в Европе рудиментами. А обвинение в пиратстве активистов Greenpeace вначале представлялось там же дурной шуткой, а затем — когда арест стал реальностью — дикостью, сравнимой со взрывом на гринписовском судне, организованным спецслужбами Франции в 1985 г. (хотя действия французов были априори незаконными, тогда как российские власти апеллируют к норме закона, явно не подходящей для этого случая).

В то же время даже перечень этих решений свидетельствует о том, что образцом для Владимира Путина является  Запад — но не современный, с фактическим приоритетом прав меньшинств, с огромной ролью гражданского общества и медийных структур, а ушедший в прошлое иерархический, бюргерский Запад с огромным влиянием традиционных структур, от конфессий до партий. Постиндустриальному и постхристианскому, упадочному и находящемуся в тупике Западу противопоставляется Запад индустриальный и христианский, нравственный и благополучный, хранителем традиций которого де-факто провозглашает себя Россия. Более того, нынешний Запад уже на официальном уровне воспринимается не только как конкурент, но и как источник военной угрозы — не случайно в Москве решено создать Ставку Верховного главнокомандования на случай внезапной войны, а Путин, говоря об Арктике, подчеркнуто упомянул о подлетном времени американских ракет до Москвы. В этой ситуации даже Олимпиада, которую Кремль изначально намеревался использовать для широкой международной презентации позитивного образа современной России, все более превращается в имиджевое событие для внутреннего употребления.

Технократическое реформаторство

Во-вторых, сугубо российские институции, восходящие или к советским, или еще к досоветским временам, не воспринимаются властью как священные и неприкосновенные, которые необходимо сохранять любой ценой, — что выглядит не слишком органичным в условиях реакции, обычно охотно апеллирующей к традиции. Достаточно обратить внимание на ситуацию в Вооруженных силах, где после смещения Анатолия Сердюкова произошла лишь частичная коррекция мероприятий, проводившихся под его руководством. Возвращение в армию двух петровских гвардейских полков (Преображенского и Семеновского) и двух прославленных советских дивизий (Таманской и Кантемировской) осталось лишь жестом, за которым не последовало дальнейших переименований и тем более реставрации советской структуры вооруженных сил и военно-учебных заведений. Еще более наглядный пример — судьба Российской академии наук, которая в ходе бурных дискуссий о ее реформировании всячески напоминала о своем петровском происхождении и советских заслугах. Ничего из этого не оказало влияния на позицию Кремля, жестко продвигавшего коренную реорганизацию академии, несмотря на протесты ученых и научных администраторов и отсутствие энтузиазма даже у многих единороссов. В результате реформа была проведена во вполне устраивающем власть варианте, с косметическими поправками.

Отметим и знаковые события в культурной сфере. С одной стороны, министр Владимир Мединский всячески подчеркивает свой патриотизм и верность традиционным ценностям (что, в принципе, соответствует не только советским, но и старым западным принципам, когда государство влияло на содержание фильмов). С другой стороны, Кремль крайне прохладно отнесся к амбициям директора Музея им. Пушкина Ирины Антоновой, подчеркивавшей свою традиционалистскую идентичность и зашедшей слишком далеко в своих попытках экспансии. В результате ее не только отправили на заслуженный отдых, но и заменили на обладающую куда более модернистским имиджем Марину Лошак.

В данных случаях власть ориентирована на технократическое реформаторство, а не на ностальгические воспоминания. Похоже, что, с точки зрения Путина, старые структуры в нереформированном виде утратили свою конкурентоспособность — и, как следствие, должны подвергнуться реорганизации, несмотря на неприятие со стороны традиционалистов. В этом нет ничего нового — так же Путин поддерживал Анатолия Чубайса во время реформы энергетики в противостоянии с консервативными специалистами отрасли. Однако на фоне реакционной волны эти решения представляются необычными для российской традиции.

Ограниченная либерализация

В-третьих, еще менее вписывающимися в реакционную волну являются мероприятия, направленные на определенную либерализацию в электоральной сфере. Радикальные оппозиционеры впервые допущены к выборам глав регионов, причем сама же власть оказала Алексею Навальному и Геннадию Гудкову помощь в преодолении муниципального фильтра, который сама же в прошлом году и создала для отсечения неугодных кандидатов (а позднее Навальный был избавлен от реального срока лишения свободы, что позволяет ему остаться в публичной политике). Евгений Ройзман, которого в прошлые годы не пускали даже в Государственную думу, стал мэром Екатеринбурга. Разумеется, эти мероприятия проходят на фоне жесткой демонстрации пределов либерализации — когда мэр Ярославля Евгений Урлашов стал претендовать на власть в области (вначале через реальную конкуренцию с «Единой Россией» на региональном уровне), он был арестован и отстранен от должности. Кремль хочет сохранить контроль над региональным звеном управления (в том числе посредством предварительной замены непопулярных губернаторов на исполняющих обязанности, которые затем идут на выборы с достаточным кредитом доверия), но готов дозированно допустить реальную оппозицию на электоральное поле.

Тем более что 27% избирателей, проголосовавших за Навального в Москве, — это ресурс, который власть не может игнорировать. Да и недавние события в Бирюлеве показывают, что ставка только на традиционалистское провластное большинство выглядит рискованной. Оно в результате сильного раздражителя может быстро перейти от внешней лояльности к стихийному бунту, причины которого связаны не только с межнациональными проблемами, но и с отчужденностью от государства, неверием в его желание и способность решать насущные проблемы людей, коренным образом отличающиеся от квазиповестки дня, продвигаемой в рамках реакционной волны. Кроме того, оппозиция все чаще поднимает острые социальные проблемы, предлагая свои варианты их разрешения, созвучные настроениям большинства.

При этом речи об укреплении институтов не идет: Кремль предпочитает и в этой сфере — как и в экономике — ручное управление, позволяющее в любой момент изменить правила игры. Кроме того, заявления Путина на Валдае свидетельствуют о том, что федеральная власть стремится установить рамки для деятельности оппозиции, предусматривающие отказ от несанкционированных акций, патриотизм, суверенитет России. В принципе, против подобных требований возражать трудно, но необходимо учитывать, что трактовки односторонне определяются властью и могут быть очень широкими. Например, под недостатком патриотизма можно понимать критику российской внешней политики и апелляцию к европейским структурам, исповедующим отличное от кремлевского понимание демократии.

Разнонаправленный курс

С чем же связан такой некомплексный подход, сочетающий реакцию, скептическое отношение к имперскому наследию и стремление — хотя и непоследовательное — интегрировать оппозицию в политическую систему? Как представляется, с ситуацией, в которой оказалась Россия. С одной стороны, власть хочет консолидировать своих сторонников на единственно возможной в настоящее время основе — морально-нравственных ценностях, приоритете безопасности и создании образа врага, — тогда как время подарков патерналистскому электорату завершилось из-за экономической стагнации. Кроме того, она психологически чувствует угрозу от западного мира, который консолидирован на базе защиты своих ценностей, что сокращает для России пространство для маневра (тем более что поколение комфортных для России европейских лидеров ушло в прошлое). С другой стороны, Кремль ощущает слабость традиционных институтов, изрядно обветшавших за постсоветское (а частично и советское) время, подверженных коррупции и не способных действовать на современном уровне, — отсюда и попытки проведения реформ разной степени успешности. Есть и третья сторона — власть сталкивается с реальными протестными настроениями и понимает, что непопулярная социально-экономическая политика способна их обострить. В этих условиях она хотела бы приоткрыть некоторые клапаны, чтобы направить активность оппозиционеров в более управляемое русло и минимизировать риски массовых выступлений, которые могут вспыхнуть неожиданно, как это было в декабре 2011 г.

Проблема в том, что столь разнонаправленный курс — да еще при ручном управлении — может оказаться слишком внутренне конфликтным и привести не к умиротворению общества, а, напротив, к росту противоречий, для разрешения которых запас прочности власти может оказаться недостаточным.