Анна Белова: Капитал заклинаниями не вернешь
Автор реформы российских железных дорог — о беспрецедентном росте российской венчурной индустрии, российской рецессии, судьбе Академии наук и потемкинских деревнях для Путина
После выступления Анны Беловой на пленарном заседании Всемирного женского экономического форума в Довиле в кулуарах многие говорили, что впервые увидели Россию в столь привлекательном ракурсе. Своей презентацией российской венчурной индустрии Белова убедила международную аудиторию в том, что наша страна — это не только нефть и газ, но и лучшее место для технологических инвестиций в Европе. Поработав год в комитете по стратегии Российской венчурной компании (РВК), этим летом Белова возглавила совет директоров РВК и сейчас руководит разработкой новой программы ее развития. О том, как России избавиться от «ресурсного проклятия» и возможно ли это при нынешнем политическом режиме, она рассказала в интервью «Ведомостям.
— Что конкретно сделала Российская венчурная компания для того, чтобы российский рынок венчурного финансирования за последние пять лет вырос в 8 раз до $6,7 млрд? Как это получилось?
— Получилось совершенно не случайно. Базой для того, чтобы произошли такие изменения, была серьезная государственная политика. Частные инвестиционные деньги приходят в страну, если есть в кого инвестировать. Поэтому РВК системно решала две задачи: формирование рынка предложения и создание рынка спроса.
Для решения первой задачи были запущены инфраструктурные программы, цель которых — сформировать желание заниматься венчурным предпринимательством, вовлечь в этот процесс молодежь, вооружить их базовым набором знаний и убедить, что венчурный бизнес в России может быть успешным. Также были озвучены условия и правила игры.
По второму направлению были созданы и наполнены деньгами первые фонды, при помощи которых был запущен первый венчурный рынок, на котором стали появляться первые success stories. В результате активизировался частный капитал и стал формироваться рынок идей и предложений. Получилось, что мы запустили саморазвивающийся процесс. Темпы роста и объем технологического венчурного рынка (в 2012 г. — более 250 млн евро), который удалось запустить в России, являются беспрецедентными. В такие сроки это еще никому не удавалось. Надо отметить, что еще пять лет назад нас не было ни в одном рейтинге, сегодня по объему венчурного технологического рынка в Европе мы занимаем 4-е место, а по темпам роста — 1-е. При этом если на начальных этапах процесса доля денег РВК, т. е. государственных, составляла более четверти, то сегодня она ниже 5%. Об этом мало кто знает, но, на мой взгляд, это наиболее яркий пример сверхэффективного использования государственного финансового рычага для привлечения частных денег. Однако, решив первую задачу — запуск рынка, сегодня надо перенастраивать стратегию и создавать новые инструменты, которые обеспечат его балансирование.
На рынке IT и интернет-стартапов у нас за это время сформировалось много профессиональных частных фондов, следовательно, нет смысла со стороны государства конкурировать с частным капиталом. Государству надо идти туда, где оно видит свои стратегические приоритеты, но где степень рискасущественно выше и поэтому частные деньги туда не идут. Я имею в виду создание фондов более крупного размера, целью которых будет инвестировать в технологии. Также мне кажется целесообразной поддержка процесса формирования корпоративных и университетских венчурных фондов.
— А в России пока нет ни тех ни других?
— Корпоративных венчурных фондов пока единицы, и они, как правило, взаимодействуют с традиционными субподрядчиками внутри сложившейся кооперации в корпорациях. Это существенно снижает их эффективность. Университетские венчурные фонды только появляются, но основной проблемой является их размер. Без достаточного капитала они не могут быть катализаторами технологических проектов, ограничивая свою область действия маленькими интернет-инициативами студентов. Нам нужны крупные фонды, инвестирующие в будущие прорывные технологии при национальных исследовательских университетах. Я уже упоминала, что объем государственной поддержки исследований R&D у нас пропорционально сопоставим с размером средств, выделяемых американским правительством. Но в США это только четверть, а ¾ — это корпоративные деньги. А у нас в R&D частные корпорации практически не инвестируют. Формирование необходимых компетенций, реформа академических институтов и высшей школы — необходимые условия для развития этого процесса.
— На пленарном заседании женского форума в Довиле вы упоминали российскую инновационную компанию, которая специально зарегистрировалась в Калифорнии, чтобы инвесторы не считали ее российской…
— Да, общеизвестно, что компания Evernote, решения которой стоят на многих мобильных устройствах, была создана российской командой, которая в первом раунде привлекала инвестиции из фонда РВК. Затем команда уехала в Калифорнию и стала развивать свой бизнес оттуда, при этом не афишируя свое российское происхождение. Сейчас ее капитализация превышает $1 млрд.
— Насколько типична эта история?
— Сегодня, когда возможность использовать инвестиционный лифт в Калифорнии гораздо выше, с точки зрения частного собственника бизнеса, это абсолютно естественный выбор. Я знаю еще ряд компаний, российские собственники которых специально уезжали в Калифорнию — плотность потенциальных инвесторов там несопоставима с плотностью потенциальных инвесторов в России. Нам потребуется еще значительный период времени, чтобы создать в России сопоставимые условия, хотя процесс в этом направлении уже пошел.
— Ваша идея в том, чтобы у нас было так же, как в Калифорнии? Хотя бы по соотношению частных и государственных денег.
— С соотношением частных и государственных денег в венчурной индустрии у нас уже все в порядке. Но у нас еще нет [нужной] плотности профессиональных и отраслевых инвесторов и нет возможности быстро выйти на рынок. У нас нет той среды, где варятся идеи, где можно быстро найти нужного маркетолога, бизнес-ангела или инвесторов — это же целая цепочка связей и специальных компетенций. Если там это существует десятки лет, а у нас — единицы лет, понятно, что такого набора возможностей [как в Калифорнии], такого же инвестиционного лифта у нас пока нет.
— Как вы предполагаете достичь нужной плотности инвесторов — привлекать уже существующие компании, стимулировать создание новых? Очевидно, все это будет предусмотрено уточненной стратегией РВК?
— На самом деле через свои целевые программы РВК это уже делает. В настоящий момент идет процесс отбора управляющих команд и формирование еще 5-7 совместных специализированных фондов, где к деньгам РВК будут добавлены деньги частных инвесторов. То есть к нам приходят профессиональные управляющие компании, готовые зарегистрировать в российской юрисдикции инвестиционное товарищество и вложить туда свои деньги, гарантируя эффективность управления. Эти новые фонды будут развивать рынок в новых отраслевых и кластерных направлениях. Нет никакого смысла использовать государственный leverage в том сегменте, с которым прекрасно справляется рынок. Вот если бы РВК не сделала своих вложений в сегмент ранних посевных стадий пять лет назад, то не было бы и такого роста. Но этот сегмент дал приоритетный толчок для развития телекоммуникационных, сервисных и интернет-направлений, там стоимость чека низкая. А есть еще целый ряд сегментов, в которые рынок не пришел. Надо запускать новые целевые инструменты, обеспечивающие приход инвестиций именно туда.
— Судя по динамике роста, венчурный рынок в России выглядит гораздо привлекательнее фондового или даже рынка прямых инвестиций.
— Конечно.
— Как вы это объясняете?
— На стартовом этапе был обеспечен leverage от государства, наличие соответствующих денег подстегнуло команды, команды поняли, что есть доступное финансирование, — и запустилась самоподдерживающаяся цепная реакция. Появились первые success stories, люди оглянулись, поверили и стали креативить. Без спроса на рынке невозможно замотивировать кого-либо что-то создавать. А мы создали спрос на рынке — и появилось предложение.
— Ваша любимая success story?
— Сложно сказать, потому что РВК практически не занимается инвестициями в проекты, а инвестирует в фонды. Проекты выбирают уже они. На мой взгляд, самая удачная success strory — вот этот график(показывает на график роста российского рынка венчурного финансирования). Это результат деятельности РВК как института развития.
— Эффективность инвестиций РВК уже можно оценить? В венчурной индустрии процент удачных попаданий обычно ведь невелик.
— Это действительно так. При этом изначально в стратегии РВК вопрос эффективности инвестиций вообще был снят с повестки дня. Потому что РВК создавалась как инструмент, запускающий рынок. А если бы мы выбирали проекты с высокой рентабельностью, то просто отняли бы их у частных денег. И никакой рынок не запустили бы. Но когда первый этап пройден, целесообразно уточнить целеполагание на основе текущего ситуационного анализа. Это и является одной из причин, почему мы сейчас меняем свои представления о целевых приоритетах РВК.
— Вы же знаете, какие претензии постоянно выдвигаются к «Роснано»: как да на что они тратят государственные деньги? А к вам таких претензий нет?
— Президент Медведев как-то сказал, что надо перестать «кошмарить бизнес». Я считаю, что также надо перестать «кошмарить» свои же институты развития. Более странную ситуацию трудно представить. С одной стороны, государство принимает серьезные меры и тратит серьезные деньги на то, чтобы убедить своих граждан и международное технологическое сообщество, что переход к инновационной модели развития является ключевым приоритетом развития. С другой — публично ставит под сомнение репутацию институтов развития. В результате ведущие западные ученые, исследователи, технологические корпорации, которые вчера еще собирались создавать у нас в стране свои лаборатории и исследовательские центры, прочитав в газетах последние публикации, категорически отказываются понимать, что происходит, и пересматривают свои решения.
Что касается использования государственных средств в РВК, то у нас все благополучно. Есть понятный индикатор — стоимость чистых активов. Даже если ты инвестируешь свои деньги в виде вклада в уставный капитал фондов, у фондов есть портфель, который можно оценивать по текущей стоимости. Да, какие-то компании были проинвестированы с ожиданиями роста, а роста не случилось. Какие-то компании раскрутились, но, может быть, не так быстро. В любом случае индикатор есть. Пока, несмотря на достаточное количество инвестиций разного качества — потому что не гнались за высокими доходами, не было опытных команд, — стоимость чистых активов РВК не упала. В основном она поддерживается за счет тех самых star deals. Вот Evernote для РВК была такой звездной сделкой: компания, про которую тогда было непонятно, будет она на рынке или нет, сейчас имеет капитализацию более $1 млрд. И удача с Evernote покрыла большое количество менее удачных сделок. Это специфика венчурного бизнеса. В данном случае мы оказались в плюсе, но не в очень большом. А было много других случаев, когда могли бы оказаться и в минусе. Ну и подводить итоги еще рано — основные выходы из фондов еще впереди.
— Сейчас у российской экономики две главные проблемы — рецессия и отток капитала. Эти тенденции вашу отрасль как-то затрагивают?
— Конечно, затрагивают! Рецессия — это снижение спроса, а отток капитала — это снижение инвестиций. С другой стороны, ухудшение экономических условий может дать толчок и серьезным действиям по повышению эффективности и созданию спроса на конкурентоспособные продукты и технологии. Как следствие, спрос на инновационные решения может вырасти. Уход капитала из страны — один из самых серьезных экономических вызовов. Без капитала нет развития. А в условиях, когда зависимость бюджета от нефтегазовых доходов не снижается, это уже не только риск отсутствия инвестиций — это ключевой риск состоятельности экономики и государства. Сегодня темпы развития инновационных технологий выросли невероятно. От момента, когда мы услышали о первых промышленных технологиях по добыче сланцевого газа, до момента кардинального изменения глобального газового рынка прошло чуть более пяти лет. Новые промышленные технологии, позволяющие добывать нефть из нефтяных песков по цене $30 за баррель в Канаде и США, уже продемонстрировали свою успешность. При этом надо еще понимать, что объем доступных ресурсов сразу же резко увеличивается.
Что будет делать Россия? Вопрос перехода от ресурсной к инновационной модели экономики сегодня, на мой взгляд, не вопрос стратегии — это вопрос выживания. И возврат капитала в страну — важнейшая задача. При этом капитал заклинаниями не вернешь. Нужно создавать условия, улучшать предпринимательскую среду. В этом контексте работа, проводимая Агентством стратегических инициатив по улучшению предпринимательского климата — «Национальная предпринимательская инициатива», — включающая разработку и внедрение «дорожных карт» в ключевых направлениях, приносит существенную пользу.
Россия будет интересна миру, если она будет производить общемировое и общеевропейское value — ценности, добавленную стоимость. Это можно осуществить только в условиях инновационной экономики драйва, включившись в рынок международных технологий. Венчурный рынок — это лишь маленькая часть, это спусковой механизм ранних стадий. Но полученные результаты доказывают, что и в нашей стране при участии правильно организованных и запущенных инструментов и институтов развития можно получить реально успешные результаты, обеспечивающие системные сдвиги в экономике.
По поводу рецессии я абсолютно разделяю ваши опасения. Если вспомнить цифры этого года, против 3-4% ожидаемого роста мы будем иметь 1,5%, рост промышленного производства вообще отрицательный. Эти сигналы однозначно свидетельствуют о том, что одними призывами проблему решить нельзя. Она требует существенной реструктуризации [экономики] и мероприятий по повышению эффективности производства. Учитывая объем бизнеса, контролируемого в той или иной степени государством, мне представляется, что проблему можно решать двумя способами. Либо государство скажет, что меняет правила игры, переходя от модели «свой — чужой» к модели «эффективный — неэффективный». И, как следствие, придется менять менеджмент, заниматься серьезными проектами по оптимизации и реструктуризации бизнеса. При этом дело даже не в компетенциях сегодняшнего менеджмента. Просто люди, которые много лет управляли одной и той же компанией, уже являются заложниками созданной конструкции, тех целей и задач, которые были ими поставлены. Нужны новые люди, которые, с одной стороны, получат мандат на изменения, а с другой — не будут связаны обязательствами и договоренностями с иерархией, сложившейся в больших компаниях. Либо другое решение — активная приватизация, выход государства из экономики. Только это, на мой взгляд, может остановить рецессию.
— Кто это будет делать? Вы видите людей в нынешнем правительстве, способных реализовать такие системные меры?
— Я думаю, что такие люди есть. Важно, чтобы на них появился спрос. И это должны делать конкретные менеджеры в конкретных компаниях. Вопрос правительства — правильно задать целеполагание. Если такое системное решение будет рассмотрено и принято, несмотря на все сложности, у нас есть шанс. Либо попадем в безвозвратную рецессию. Единственное, что внушает оптимизм, — это то, что Россия обладает невероятными внутренними ресурсами… Женщины вязали из рваных колготок коврики и кофты, могли обходиться как-то, когда в магазинах не было продуктов… Я думаю, то, что мы пережили в начале 1990-х, любая европейская страна вряд ли подняла бы на своих плечах (улыбается). Другое дело, что сейчас уже другое время. И нужно понимать, что и уровень материального достатка людей, и привычка к хорошей жизни, которая сформировалась за последний десяток лет, — это очень серьезный социальный рычаг. В тот момент, когда государство не сможет обеспечивать достаточный уровень жизни, социальный протест может быть взрывным и непредсказуемым.
— Беспокоит ли инвесторов то, что сейчас происходит с пенсионной реформой, — например, как признак неблагополучия в государственном управлении?
— Думаю, что пенсионная реформа — это отдельный самостоятельный вопрос. Проблемы с пенсионными реформами существуют во многих странах. Но, как правило, это в большей степени вопрос дополнительной долговой нагрузки на государство, нежели инвестиционного климата и проблем инвесторов.
— А социальная напряженность, которая зреет в России, — это риск для инвесторов? Это их беспокоит?
— Думаю, что да.
— Как сейчас организовано ваше рабочее время, сколько вы уделяете РВК?
— Пропорционально. Совет директоров раз в месяц, плюс участие в работе некоторых комитетов, плюс встречи с участниками рынка, потому что мне принципиально интересны некоторые стратегические вопросы, — несколько дней в месяц. Я считаю, если мне государство доверило этот мандат, то результатом через год должно быть какое-то конструктивное предложение, набор идей, которые государство либо поддержит, либо нет.
— То есть новая стратегия РВК — это и есть ваша задача?
— Да, это задача всего совета директоров.
— Вам удалось что-то получить в профессиональном плане от женского форума в Довиле — какой-то глобальный взгляд на то, чем вы занимаетесь?
— Знаете, такие дискуссии не дают, как правило, short-term outcome. Ряд интеллектуальных толчков, безусловно, появился. Каким образом они впоследствии будут реализованы в конкретные бизнес-решения, трудно сказать. Но я давно и с удовольствием стараюсь использовать возможности helicopter view на ситуацию. В 2003 г. — я тогда была еще замминистра путей сообщения — я с помощью моих друзей организовала себе возможность приехать в четыре лондонских университета (Cambridge, King’s College, Imperial College и London School of Economics) и по одному дню провести в каждом, чтобы поговорить с ведущими профессорами. Когда я уехала оттуда, трудно было сказать, что я почерпнула. Но этого заряда мне хватило на достаточное время. Причем мы говорили и о глобальных трендах, о геополитике и о валютном и финансовом регулировании — не об управлении транспортом. Это была просто возможность комплексного взгляда на текущую ситуацию и общения с очень умными людьми, у каждого из которых есть свое понимание трендов, формирующих облик этого мира.
Мне кажется, сейчас у нас есть несколько вызовов, которые будут определять положение России в мировом распределении труда. Сегодня, когда создаешь предложение на российском инновационном рынке, оно часто упирается в отсутствие спроса. Ни большие корпорации, ни государственные компании не хотят инвестировать в серьезные технологические исследования, но даже если чудом какая-то технология появляется, то практически невозможно ее внедрить. Поэтому у нас нарождающийся рынок упирается в такой цементный потолок — не стеклянный, как принято говорить, а цементный. Мне кажется, сейчас очень важно организовать двустороннее движение: сверху тоже должны быть созданы силовые инструменты, которые заставят рынок развернуться лицом к инновациям. Одним из таких удачных силовых инструментов было, на мой взгляд, решение правительства о необходимости создания инновационных блоков в крупных компаниях, следствием чего было проведение корпоративных технологических due diligence, включая сравнение имеющихся технологий с лучшими существующими мировыми аналогами, и разработка инновационных стратегий.
Есть и другой инструмент, о котором мало пишут в прессе, — это недавно появившиеся в России приоритетные национальные технологические платформы. В Европе, например, приоритетные направления поддержки со стороны государства определяют не министерства (как это было у нас, когда министерства определяли тематику федеральных целевых программ или собирали ФЦП из отдельных элементов), а профессиональные сообщества с участием бизнеса, ученых и государства. Проблема в том, что когда государство через ФЦП поддерживает исследования или конкретные институты, то в большинстве случаев результаты их работы не востребованы со стороны конкретного заказчика, получается бессмысленная трата государственных денег. Должен появиться конкретный интересант, который сможет воспользоваться результатами этой работы, — это бизнес. Так вот, технологическая платформа — эта та площадка, на которой бизнес вместе с исследовательскими компаниями, академическими НИИ, лабораториями университетов может определить и сформировать зону, где на конкретный спрос будет формироваться ответное предложение. Это коммуникационная площадка, которая может правильно определить приоритеты и скорректировать видение государственных чиновников.
Эти и другие инструменты, деятельность институтов развития — все это должно обеспечить поворотный вектор в экономике. Еще когда я отвечала за реформу МПС, меня спросили: «А вы не боитесь? Ведь невозможно развернуть систему, которая формировалась годами». Я говорю: «Одномоментно, одним усилием невозможно. Давайте мы сформируем два десятка маленьких плацдармов из необходимых мер, которые должны обеспечивать этот поворот». Давайте все вместе займемся созданием таких площадок, которые начнут разворачивать ситуацию.
— А какими темами они будут заниматься?
— Инновационный спрос, бизнес-инкубаторы, акселераторы (компании, продвигающие стартапы), инновационные парки и кластеры, создание исследовательских компаний при университетах, формирование эффективного взаимодействия науки и бизнеса… Все вместе это тот самый поворотный момент.
— Как вы смотрите на реформу Академии наук?
— Любая реформа в зависимости от практики реализации может дать и позитивные, и негативные результаты. В большинстве случаев и то и другое. На мой взгляд, базовым законом успешной трансформации является консенсус на ее первом этапе. Почему удивительно продуманная и своевременная реформа Столыпина провалилась? Потому что ее не поняли крестьяне и не приняла интеллигенция. В тот момент, когда ты начинаешь реформу, не найдя консенсуса, у тебя очень высок риск неудачи. Мне кажется, это серьезная ошибка. Начинать реформу давно было необходимо — это очевидно. В Чехословакии академию упразднили в результате реформы и создали на ее месте новые, значительно более эффективные структуры. Но у нас совершенно другая ситуация. Начинать реформу без четкого перечня конкретных действий на ближайшие три года и вопреки мнению большинства участников реформы, на мой взгляд, неправильно. Та же самая история с планированием реформы МПС, когда больше 10 лет назад были две полярные точки зрения на нее. Тогда мы сказали: давайте не будем в деталях прорисовывать конечное состояние, иначе мы никогда не договоримся, давайте определим набор мер, который при абсолютно любом состоянии [отрасли] жизненно необходим в ближайшие два года. И мы записали их в программе, которая была единогласно поддержана правительством и в существенной степени — Государственной думой на уровне законов, принятых в развитие той программы. Нужно было делать реестр имущества, прозрачную систему управления, нужно было отделить госрегулирование от хозяйственной деятельности, писать новые законы, создавать новые элементы регулирования. С этим были согласны все. И было понятно: если мы это сделаем, то за эти два года у нас будет время глубоко проанализировать позитивные и негативные последствия предлагаемой модели. Это нормальный цикл, цикл Деминга: plan — do — check — analyze. И мне кажется, этого не хватает в реформе Академии наук.
— Как вы в таком случае оцениваете сейчас, спустя 13 лет после начала, реформу железнодорожной отрасли? Особенно на фоне того, что «Газпром» так и не отреформировали, а в электроэнергетике идет, по сути, контрреформа.
— Знаете, мне трудно давать компетентный анализ, находясь вне системы уже восемь лет. И это не позволяет детально комментировать те или иные изменения. На мой взгляд, в любой реформе есть и положительные стороны, и отрицательные уроки, которые просто нужно извлекать. Когда закончился второй этап структурной реформы — в 2005 г., после чего я ушла из системы, — перед нами было несколько развилок. Нужно было еще раз уточнить то самое целевое состояние и принять решение относительно действий. Базовой задачей тогда было отсутствие действий с неотвратимыми последствиями. Если ты делаешь такую трансформацию, из которой нельзя вернуться назад, а она неудачна, — очень высокий риск.
Когда мы начинали реформу, 78% грузооборота страны, за исключением трубопроводного транспорта, обеспечивалось железными дорогами. Возможность нарушить экономический баланс была очень серьезным ограничивающим фактором. И к концу второго этапа реформы оставались открытыми вопросы разделения инфраструктуры и перевозочной деятельности. Мне кажется, концептуально отделение перевозочной деятельности от инфраструктуры было базовым и правильным посылом реформы. Но для того чтобы двигаться в этом направлении, нужно было проанализировать два ключевых условия. Идея запуска конкуренции в перевозочной деятельности как драйвера транспортной издержки работает, только если есть избыточная пропускная способности у инфраструктуры и избыток подвижного состава. Тогда конечный грузоотправитель точно может довезти свой товар — и у него есть выбор. А когда у него есть выбор, те, кто эту услугу предоставляет, будут биться за издержки. К сожалению, в нашей реформе эти условия не были учтены. И это создало заметные проблемы. Есть и ряд заметных позитивных изменений в системе. И это обнадеживает.
— В завершение вопрос совсем из другой оперы, но, поскольку вы человек системно мыслящий, думаю, вам будет что сказать. Наступление на гражданские права после президентских выборов 2012 г., казалось бы, совсем не связано с экономикой. Но очевидно, что это ухудшает ситуацию в стране с точки зрения самореализации личности и в целом человеческого капитала. Вы как-то анализировали эту тему, представляли себе последствия?
— Мне очень хочется верить в здравый смысл людей, принимающих решения. У меня есть ощущение, что наверху рисуется несколько идеализированная картинка в первую очередь в силу того, что окружение тех, кто принимает решения, в очень высокой степени озабочено своим статусом. И говорить неприятные вещи руководителю никто не хочет. Это огромная опасность. Для первых лиц государства всегда устраивалисьпотемкинские деревни, столетия назад. Но в сегодняшних условиях, мне кажется, очень важно понимать движущие силы в обществе. Опять же еще одно наблюдение из сферы системных проблем трансформации. Если у вас есть жесткая вертикальная структура, ее гораздо труднее трансформировать, чем горизонтальную. Потому что горизонтальные структуры имеют аморфный характер. Они быстрее складываются в другие цепочки. А каждое звено вертикальной структуры зацементировано. Даже в химии жесткие кристаллические решетки требуют значительно больше энергии для трансформации, чем аморфные структуры. Чем жестче структура, тем сложнее проходит эта трансформация — потому что даже если наверху люди ее хотят, следующие уровни устойчивы к переменам и гасят все инициативы, даже озвученные «сверху». И в этом смысле переход к более горизонтальному гражданскому обществу, к созданию его институтов является ключевым для конкурентоспособности страны. Ключевым!
Но есть и другой риск — посмотрите на Европу. Недавно я сказала своим друзьям, что толерантность, возведенная в квадрат, провоцирует люмпенизацию отдельных слоев общества. Классический пример — не желающие работать, живущие на социальные пособия мигранты. Я считаю, что нужно создать в обществе стимулы, чтобы, я прошу прощения, хотелось впахивать, создавать ценности, знания, чтобы получать профессиональное и творческое удовольствие от этого, чтобы не было цементного потолка разного рода, чтобы были возможности развития. Надо дать возможность людям зарабатывать деньги, создавать бизнес. Для этого нужны институты, в том числе независимый суд. И серьезная трансформация сверху.
