Виктор Лошак

| Огонёк

Это была любимая фраза Александра Николаевича Яковлева. «Без вранья» он прожил долгую жизнь, на этой неделе ему бы исполнилось 90. В конце прошлого века именно Яковлев во многом предопределил иную страну, иную жизнь, иных людей

Двадцать лет от самого начала перестройки до кончины Яковлева в 2005-м среди нас особым шиком было называть его за глаза «дядя Саша». Когда ты так называешь члена политбюро и секретаря ЦК, то все вокруг, но, главное, ты сам начинаешь чувствовать, будто у тебя есть какой-то особенный допуск к вершинам. Но весь допуск был в том, что если бы не Александр Николаевич, то в середине 1980-х не появились бы ни тогдашний «Огонек», ни «Московские новости», за которыми мало-помалу к новым свободным стандартам журналистики подтянулись и многие другие газеты и журналы. Для начала в 1986-м на журнал в Киеве нашли Виталия Коротича (его посоветовал Роберт Рождественский, которого Александр Николаевич сватал в руководители «Огонька»), Егор Яковлев тоже не помышлял о «Московских новостях». Известинец, он мечтал возглавить воскресное приложение к газете — «Неделю». Но тогдашний редактор газеты не пожелал рядом такого конкурента, и тогда Егору предложили контрпропагандистский еженедельник «МН». Почти все годы перестройки я был замом Егора Яковлева.

Все это нужно объяснить, чтобы понять, как в мраке и железобетоне идеологического ландшафта могли появиться такие издания. Многие риски Александр Николаевич брал на себя, случались публикации, которые он отстаивал уже после их выхода. Иногда просил Егора чуть сбавить обороты, что, впрочем, того лишь раззадоривало. И он, десять раз на день говоря с дядей Сашей по вертушке, иногда просто валял дурака, мол, мы и представить себе не могли… Впрочем, Егор мог так все объяснить и построить отношения, что ему многое прощали и кто-то даже ссылался на удивительное противоречие, заложенное в его имени, как у главного консерватора тогдашней власти — Лигачева, и фамилии — главного либерала.

Дядя Саша нас всех остро интересовал. Что он сказал? Как выступил на пленуме ЦК? Как отнесся к тому или иному событию, статье? Мы находились на Пушкинской площади, и Александр Николаевич несколько раз заезжал к нам как бы не по делу. Чем больше расходились их пути с Горбачевым, тем, видимо, активнее он искал сторонников, а может быть, просто чувствовал одиночество.

Первый раз близко я познакомился с ним, когда после командировки в Закавказье меня пригласили к Александру Николаевичу, который очень интересовался, что там на самом деле происходит. Через шестой подъезд на Старой площади я поднялся к нему, кажется, на третий этаж. Он сидел без пиджака, предложил чай и очень обстоятельно меня расспрашивал, по-северному окая и комментируя услышанное. Казался он каким-то очень домашним, понятным, в нем была мудрость повидавшего многое человека, но не было и тени величия, высокомерия. Уже позже, читая подаренные им книги, я увидел, что и писал он так же: ясно, просто, не скрывая тех противоречий, которые его мучили. Много лет спустя это его качество заметил даже Борис Ельцин: «Совестливый человек всегда беспощаден к себе. Во всех книгах Яковлева поражает нравственный самосуд личности, которая строго расставляет себе оценки: здесь я был не прав, тут можно было сделать по-другому, сказать острее — и позы в этом никакой нет. К такому самокопанию подталкивает опыт, какое-то прозрение, которое всегда настигает человека много пережившего. Это я знаю по себе».

Ни в книгах, ни в разговорах вы не найдете ответа на вопрос, как мальчишка из бедной семьи ярославских крестьян мог воспитать себя в такую личность. Три маленькие сестренки; отец, то вешавший на стенку портреты Сталина и Хрущева, то снимавший их, когда был властью недоволен; первый в деревне патефон, две пластинки которого — «Поет Козин» и «Поет Ковалева» — каждый вечер со скамейками и табуретками шли слушать соседи; первый велосипед; беспомощность в драках; решение единственному из всей деревни окончить полную среднюю школу…

В войну Яковлев был взводным. На Волховском фронте через год после начала Великой Отечественной поднимал своих морских пехотинцев в атаку. Получил три пули в ногу, пулю в грудь и два осколка. Всю жизнь тяжело хромал. С войны домой вернулся и вовсе на костылях: «Вошел в заулок родительского дома и сразу увидел маму. Она шла с ведрами из сарая, где мы держали корову и кур. Увидела меня, ведра выпали из рук. И первое, что сказала: «Что же я делать-то с тобой буду?» И заплакала».

Наверное, от того, что видел на войне, а главное, от того, что сам пережил, был Александр Николаевич удивительно смел в поступках. В 1972-м, взлетев до руководителя отдела пропаганды ЦК КПСС, пустил свою карьеру под откос, потому что считал: молчать нельзя и поступить следует так, а не иначе. Говорят, когда он принес свою статью «Против антиисторизма» в «Литературку», ее главный редактор Александр Чаковский только спросил: «А вы понимаете, что вас за это снимут?» Яковлев вздохнул и сказал, что да, понимает. Собственно, вся эта обильно удобренная цитатами статья была написана ради одной идеи — предупредить общество о нарастающей опасности великодержавного шовинизма, местного национализма и антисемитизма. Многие прочли между строк и предупреждение против начинавшегося брежневского культа. Адресаты не заставили себя ждать: сначала посыпались жалобы от писателей с национальных окраин, а позже ударила тяжелая артиллерия — было подготовлено письмо Михаила Шолохова.

Дядя Саша на 10 лет загремел послом в Канаду. Единственный совет, который ему дал при назначении министр иностранных дел Громыко,— совершенствовать английский: почаще слушать телевизионные проповеди, в них всегда хороший и понятный язык.

В Оттаве он много читал, думал, сравнивал. Многие его мысли, взорвавшиеся бомбами в перестроечной и постперестроечной Москве, родились там, в посольской тишине: «…Большевизм — идеологическое, политическое и практическое орудие власти экстремистского толка. Российский большевизм по многим своим идеям и проявлениям явился прародителем европейского фашизма… Ленин и Сталин занимались в основном трупопроизводством».

Много позже Яковлев констатирует: «Мой марксистско-ленинский домик, сооруженный из банальностей: социалистический гуманизм, демократия, справедливость, партия — ум, честь и совесть нашей эпохи — и прочего словоблудия, рухнул».

Когда началась перестройка?

Многие, наверное, назовут апрель 1985-го, когда на пленуме ЦК Горбачев пришел к власти. Но еще за два года до этого у отвечавшего за продовольственную программу секретаря ЦК была поездка в Канаду. Министр сельского хозяйства пригласил Михаила Сергеевича на собственную ферму. Хозяин опаздывал, и Горбачев с Яковлевым пошли в поле, оставив охрану на опушке. Собеседников будто прорвало, начался разговор без оглядок. Говорили об отсталости страны, о догматизме, о стыдной внешней политике СССР… И дальше в беседах во время длинной поездки как бы складывались будущие контуры преобразований на родине.

Горбачев и Яковлев вместе перевернули страну. Может быть, точнее других сказал об этом Михаил Жванецкий: «А как народ любит диктатуру! Обожает! 100,1 процента поддержки на выборах. Портреты целует взасос. Фотографии диктатора обливает слезами. «Позвольте мне от имени…», «Мы всем коллективом…», «Наш коллектив…». Александр Николаевич Яковлев коллектив превратил в людей».

Однако отношения между самими отцами перестройки остались довольно сложными. Горбачев, как во многих других вопросах, обтекаем: «Александр Яковлев всегда оставался среди тех, кто не просто поддерживал, а отстаивал политику перестройки и был верен ей до конца».

Яковлев в своих воспоминаниях кажется куда более раздраженным: Горбачев не поддержал его, отошел в сторону. Вот эпизод, который может сказать о многом.

«Мне тогда не хватило ни проницательности, ни принципиальности, ни решительности. Заела игра в «верность» и «лояльность», что по-человечески похвально, но объективно говорит о слабости человека, попавшего в котел сотворения новой жизни. Когда позднее Михаил Сергеевич предложил Эдуарду Шеварднадзе вернуться на пост министра иностранных дел, а было это в моем присутствии, последний ответил отказом.

— Почему? — последовал растерянный вопрос.

— Я вам не верю, Михаил Сергеевич,— последовал жесткий ответ».

Через три года после начала перестройки Яковлев, да и не он один, понял, что КПСС не реформируема. Его идеей было разделение КПСС, в результате чего родилась бы партия социал-демократического толка, а консерваторы остались бы в КПСС и Компартии России. 2 июля 1990 года Яковлев решился на свое последнее партийное выступление.

— Если говорить об основном противоречии сегодня,— заявил Александр Николаевич коллегам по XXVIII съезду КПСС,— то оно в жесткой сшибке вдохновляющей идеи народовластия и разлагающей практики народоподавления. Можно понять, сколь тяжело укладывается мысль — а череп человеческий самая неприступная крепость, мысль о том, что монополия на истину смертоносна. В этих условиях считаю, что только обновленная, помолодевшая партия способна будет повести страну и дальше по пути серьезных преобразований. Движение это не остановимо, оно пойдет с партией или без нее.

К выступлению на XXVIII съезде Александр Николаевич шел через разочарования. Мне немало пришлось наблюдать это поколение «лейтенантов войны». Кто бы и что ни говорил сегодня, шестидесятники пришли к переменам через оттепель в собственной стране, через Пражскую весну, и их идеей был не рынок, не капитализм и даже не полная свобода слова. Их идеей был «социализм с человеческим лицом», в котором место было и компартии, и мелкой частной собственности. Но перестройка так разогнала маховик истории, что этот облагороженный вариант социализма отбросили не через десятилетия, а буквально через два-три года Яковлев лишь констатировал: «На поверку оказалось, что никакого социализма в Советском Союзе не существовало, а была власть вульгарной деспотической диктатуры. А наши попытки выдать замуж за доброго молодца старую подрумяненную шлюху сегодня выглядят просто смешными».

Переезды, смена кабинетов — не все свои интервью с дядей Сашей я сохранил. Когда читаю напечатанное, вспоминаю, что копил к разговору с ним те вопросы, которые меня самого больше всего занимали. В 1994-м, когда показалось, что плодами перемен воспользовались лишь «братки», Александр Николаевич меня успокаивал: «То, что выплеснулось, должно было выплеснуться. Мы же этого преступника 75 лет воспитывали! Хорошо, что не весь народ такой. Мы ж воспитывали доносчика, вора, человека без инициативы, чтобы он, упаси господи, сам ничего не начинал делать. Мы воспитывали человека, который надеется только не на себя. Циника искореженного».

Я не могу сказать, что ушел из жизни дядя Саша успокоенный. Да и работа его во главе Комиссии по реабилитации жертв политических репрессий оптимизму не способствовала. Он умел осмысливать свои разочарования, говорил: «Я был убежден, что стоит вернуть народу России свободу, как он проснется и возвысится, начнет обустраивать свою жизнь так, как ему потребно. Все это оказалось блаженной романтикой. В жизни все получилось во многом по-другому».

В последние год-два он много времени провел в больнице. Раза два в неделю звонил из палаты: «Как дела? Что происходит? Чего ждать в номере?» Я подробно докладывал, коллеги, которых всегда в кабинете было полно, уважительно и весело ждали. Понимая, что рядом его друзья, Александр Николаевич обязательно говорил в конце разговора что-то вроде «Ну, держитесь!»

Мы и держимся.