Федор Лукьянов

| Газета.Ру

«Я против восстановления в России государственной, официальной идеологии в любой форме» — такое заявление сделал в июле 2000 года Владимир Путин, обращаясь с первым президентским посланием к Федеральному собранию. В десятом послании, произнесенном на прошлой неделе, глава государства провозгласил-таки идеологию, которым руководствуется российское государство внутри и вовне, — консерватизм.

Давно понятно, что современной российской власти эта школа мысли куда ближе других. Собственно, и в 2000 году, отказываясь от формулирования руководящей и направляющей линии, Путин обозначил примерно те же ориентиры, которые отстаивает теперь, когда она наличествует, — традиционные ценности россиян: патриотизм, державность, государственничество, социальная солидарность (это из статьи «Россия на рубеже тысячелетий», опубликованной 30 декабря 1999 года, накануне отставки Бориса Ельцина).

Автор делал вывод, что «новая российская идея родится как сплав, как органичное соединение универсальных, общечеловеческих ценностей с исконными российскими ценностями, выдержавшими испытание временем».

С тех пор отношение Путина к «общечеловеческим ценностям» ухудшилось. Не только потому что он стал старше и, как положено, консервативнее, а потому что за 14 лет под лозунгом защиты и продвижения тех самых ценностей случилось немало событий с обширными последствиями. Преимущественно негативными, о чем президент не устает напоминать.

Провозглашение курса, основанного на консервативных ценностях, означает перемену для российской внешней политики.

С начала 2000-х прагматизм считался главным ее достижением. Именно в первом послании сказано, что основу составляют «прагматизм, экономическая эффективность, приоритет национальных задач» и «еще предстоит поработать, чтобы эти принципы стали нормой государственной жизни».

Нормой жизни принципы становились постепенно, советская инерция (идеологически заквашенная) и постсоветские переживания (эмоциональные, а потому мешавшие холодному расчету) изживались медленно. Пиком стал, пожалуй, как раз 2013 год, признанный всеми как успешный.

Фактором успеха стало как раз то, что в отличие от ведущих игроков (США и Евросоюза) Москва в наименьшей степени связана жесткими установками, будь то необходимость во всех ситуациях искать «исторически прогрессивную» и «правильную» сторону, как делают Соединенные Штаты, либо руководствоваться «европейскими ценностями», что объявляет ЕС.

Наглядный пример — Ближний Восток. К концу 2013-го в происходящем там (особенно в Сирии) стало совсем невозможно обнаружить «правильную сторону истории», на которой стремились оказаться США, поддерживая «продемократических» повстанцев. Три года Россия исходила в сирийском вопросе как раз из соображений «прагматизма», «экономической эффективности» и «приоритета национальных задач». На выходе позиция, которую не раз клеймили как аморальную и считали откровенно проигрышной, выгодно отличается по крайней мере своей последовательностью и предсказуемостью — на фоне шараханий западных держав.

Любви России это не добавило, но уважения и внимания — без сомнения, даже со стороны недоброжелателей.

Другой феномен — дело Эдварда Сноудена. Беглый правдоискатель из АНБ обрушился как снег на голову, и изначально Москва не понимала, что с ним делать, и не собиралась использовать в своих целях. Мировой скандал разгорелся прежде всего благодаря непримиримой и напористой позиции Вашингтона, который начал давить на все страны с требованием немедленно выдать перебежчика. В результате Россия предстала практически единственной державой в мире, способной не спасовать перед Америкой (Китай счел за благо избавиться от Сноудена, а громогласные Куба или Венесуэла ограничились словами, не хотели связываться). Все это не было целью, Москва просто полагала, что поддаваться нажиму нельзя, это ущемляет суверенитет. Чем больше давят — тем жестче стоять на своем. В итоге Россия произвела впечатление не только «крутой», но и морально состоятельной — не отдали диссидента на растерзание американской госбезопасности.

При этом личное отношение Владимира Путина к Сноудену не вызывало сомнений: как кадровый разведчик он, безусловно, не понимает действий представителя спецслужб, который взял и обнародовал все доступные ему секреты.

Третий пример прагматики — коллизия вокруг Украины. Москва оперировала цифрами, подтверждая их действиями наподобие временного закрытия таможенной границы. Поскольку на конкретные цифры ожидаемых потерь Брюссель отвечал рассуждениями о светлом, но крайне неконкретном европейском будущем, было странно ожидать, что Виктор Янукович подпишет себе «ассоциативный» приговор.

Парадоксально, но именно эти успехи, следствие подчеркнуто неидеологической внешней политики, породили запрос на идеологию.

На Ближнем Востоке просчеты Америки освобождают пространство, которое кто-то должен заполнить. У местных действующих лиц появляется ожидание, что Россия, как в советские времена, вернется в регион в качестве системной альтернативы. Не только военно-политической, но и идейной. Противостояние Западу на постсоветском пространстве также способствует тяге к идеологизации, противоборство ведь разворачивается в сфере «мягкой силы», а она — производная от доминирующего мировоззрения. И если Евросоюз и США проецируют либеральные представления, то ответ по логике становится консервативным.

Консерватизм во внешней политике может быть двух видов. Как синоним осторожности — нежелание делать резкие шаги, ввязываться в авантюры, стремление скорее реагировать на действия других, чем проявлять инициативу. Это и так отличает российское поведение — несмотря на риторику, Путин осмотрителен, а резкость позволяет себе только в ответ на то, что кажется ему неправомерным действием партнера. И эта консервативность заведомо неидеологична.

Идейный консерватизм — другое: отстаивание набора ценностей, возможно даже в ущерб сиюминутным интересам. Со временем такое может окупиться — за счет создания прочной системы союзнических отношений, основанной на общем ценностном фундаменте. Строго говоря, полноценным центром влияния можно стать, только заявив идейную позицию. Путин, собственно, на это и рассчитывает: «Мы знаем, что в мире все больше людей, поддерживающих нашу позицию по защите традиционных ценностей, которые тысячелетиями составляли духовную, нравственную основу цивилизации».

Вопрос, правда, какой цивилизации. Владимир Путин ведет полемику о ценностях с Западом, обращается к нему. Тех, кто разделяет российские подходы к международным отношениям, больше на Востоке, в той же Азии.

Да, есть понятия, которые для Китая или Индии столь же незыблемы, как и для России, например, суверенитет. Но это не вполне «ценность», это определенный принцип организации международных отношений, корни которого уходят в XVII век. И кстати, Соединенные Штаты, когда дело касается их самих, этот принцип более чем принимают. А вот говорить об общей ценностной базе с конфуцианцами или буддистами России сложно. В тех культурах не принято вовсе дискутировать о ценностях, китайцам, например, западный консервативно-либеральный накал просто непонятен. Они имеют свои представления, никому их не навязывают, ни от кого других не принимают и удивляются, откуда вообще столько страсти по частным вопросам?

Путин объявил Дальний Восток и Тихоокеанский регион приоритетом на XXI век. И против этого невозможно возразить, поскольку судьба России как великой державы зависит именно от того, насколько удастся утвердить свои позиции там. Но в этой части мира прежде всего ценят как раз прагматизм и экономическую эффективность и лишь потом обращают внимание на то, «какого цвета кошка». Так что с идеологией главное не переборщить.